Тайны старых переплетов: берлинский модерн и ленинградский набат

В моей домашней библиотеке, как у любого страстного коллекционера, есть книги, приобретенные в порыве азарта, в полнейшем беспамятстве и по большому счету ненужные. Время от времени, чистя полки, я только диву даюсь: зачем и когда я купила эту вот книжицу или этот вот журнал – мне что, интересно елизаветинское барокко или английская карикатура? Утешает только одно: я в этом не уникальна. 

И вот на днях, занятая чисткой своих прошлых грехов, я сняла с полки такое вот ненужное издание: это была годовая подшивка красивейшего немецкого журнала «Берлинский архитектурный мир» в горящем золотом издательском переплете. Журнал, надо сказать, был действительно прекрасен – с каждой страницы мелованной бумаги начала XX века, из каждой фототипии, литографии, гелиогравюры и нежно накрывших их калек сочился чистый, откровенный, ничем не замутненный модерн с причудливыми растительными орнаментами, роковыми Медузами Горгонами, плавными округлыми линиями зданий и витражей… 

Что тут сказать? Когда неискушенный человек берет в руки одно из многочисленных изданий начала прошлого века в стиле модерн (он же в Германии югендстиль, он же во Франции ар-нуво), эстетический шок неизбежен. И только когда вдоволь налистаешься «Studio» и «Jugend», прочитаешь подшивки «Золотого руна» и «Весов», увидишь, как скучен и однообразен, как декоративно избыточен в сущности модерн, когда им развлекаются не гении, а мастера второго и третьего ряда. 

Я до этой стадии уже потихоньку дошла и планировала отправить «Берлинский архитектурный мир» в самый дальний шкаф. Но впервые вдруг обратила внимание на экслибрис – самый что ни на есть модернистский: юная дева задумчиво разглядывает архитектурный план. Под ней известная крылатая фраза: vita brevis, ars longa. Жизнь коротка, искусство вечно. Ну и, конечно, имя владельца: ex Libris J. Gewürz. Никогда раньше взгляд мой за это имя не цеплялся. Журнал немецкий, фамилия немецкая, заурядная. Но тут я впервые обратила внимание, что автор-художник экслибриса расписался по-русски, и наконец разобрала буквы: «Я. Гевирц». 

Так я совершила небольшое, но очень драматичное открытие: бывшим владельцем книги и автором экслибриса был питерский архитектор Яков Гевирц. Родился в Одессе, учился у Леонтия Бенуа, брата Александра Бенуа, преподавал во ВХУТЕИНе, был архитектором Преображенского еврейского кладбища, множества питерских особняков и доходных домов, реконструировал Солдатскую синагогу в Ростове-на-Дону, строил Харьковскую хоральную синагогу. А в январе 1942 года умер от голода в блокадном Ленинграде. Дело в том, что Яков Германович Гевирц, архитектор известный и заслуженный, был деканом архитектурного факультета Академии художеств. А значит, должен был заниматься оргвопросами, дежурить на крышах, входить во всякие комиссии, думать, как вывозить ценности из Академии, как сохранять остальное. Представьте себе: ему с коллегами удалось снять и сохранить со стен залов Рафаэля и Тициана настенные росписи! Мало того, Гевирц продолжал преподавать. С декабря 1941 года с женой и детьми он ютился в подвале Академии художеств. Там и умер от дистрофии. Было ему 62 года. 

Вот как ведь вышло: человек не пережил самой страшной блокады в мировой истории, невыносимого голода и холода с ежедневными бомбами над головой. А книга из его библиотеки, избежав печных топок, грибка и сырости стылой квартиры, уцелев в водовороте двадцатого века, лежит себе и блещет золотыми буквами на моей полке. 

Конечно же, избежала она и на сей раз уготованного ей книжного карцера. Разве поднимется рука отправлять в изгнание книгу с такой историей, от такого хозяина? 

И я подумала, что подвернулся мне «Берлинский архитектурный мир» неслучайно. А как повод рассказать вам, дорогие мои читатели, в двух словах одну очень страшную, невыносимую, но как-то забытую главу ленинградской блокады. Миллион жертв – цифра настолько непостижимая, настолько травмирующая, что трудно мозгу облечь ее в фамилии и имена. В блокадном Ленинграде умирали все: дети, старики, женщины, профессора с шестью языками и тихие прачки, легендарная питерская интеллигенция и легендарные питерские трудяги-рабочие… 

Но знаете ли вы, как и каких художников мы потеряли в страшной ленинградской блокаде? 

Что Иван Билибин, великий наш и любимый Билибин, чьи иллюстрации к русским народным сказкам мы все знаем с колыбели (и знает весь мир), умер через месяц после Гевирца в том же темном подвале Академии художеств от истощения? Вспоминали, как до этого в декабре в Академии шла защита дипломов: начался авианалет, все растерялись – но тут дело взял в свои руки Билибин и не позволил прервать церемонию, довел защиту до конца. Он рисовал в ту блокадную зиму русских богатырей. 

А за 4 дня до него умер ютившийся в том же подвале архитектор Оскар Мунц – автор Волховской ГЭС. Отказавшись от эвакуации, Мунц продолжал преподавать и проектировать, а за месяц до смерти появился на выставке дипломов в Академии в… костюме и накрахмаленном воротничке. Все ахнули – как хватило сил! Железное терпение у человека, подумать только, несъеденный крахмал… Мунц же, как всегда, скромно объяснял: выставку пропустить не мог из уважения к авторам: 

— Ничего, мы старики крепкие…

А в феврале умер от дистрофии. 

Как и другой обитатель подвала Академии – прекрасный художник Павел Наумов, который не смог бросить учеников и вместо эвакуации остался преподавать в окруженном городе. Перед смертью в своем последнем письме он слезно просил: пусть в Средней художественной школе его заменит т. Горб: «а я ему буду благодарен и с того света». Его не стало через 7 дней после Мунца. 

А вот великий мозаичист Владимир Фролов, который трудился над станциями Московского метрополитена, умер не в подвале, а дома: за день до Мунца. Ютиться в подвале он не мог, ведь ему нужно было работать над мозаиками: последние работы, мозаики в ящиках для «Автозаводской», уехали по льду Ладожского озера, по «Дороге жизни», за несколько дней до смерти автора. Кстати, если будете на «Новокузнецкой», обратите внимание на скромный барельеф на стене: это портрет Владимира Фролова, под ним надпись: мозаики, установленные на станции, выполнены в блокадном Ленинграде. 

К этому времени прекрасный график и гравер Павел Шиллинговский от голода уже не вставал с постели. Закончить цикл «Осажденный город», который задумывался как продолжение его великой, прекрасной серии гравюр 1920-х годов «Петербург, руины и возрождение», он уже не смог. Умер в апреле от дистрофии. 

…А замечательный пейзажист и портретист Алексей Карев умер 11 февраля. Рвался на фронт, но остался преподавать. Было ему 63 года. 

Хоронить всех художников, умерших в январе и феврале, решили вместе. Студенты и девушки-пожарницы с трудом носили гробы в похоронную машину. На Смоленское кладбище добирались весь день, приехали уже в сумерках. Ночью дежурили у гробов, утром начали копать могилу. Промерзшая земля поддавалась с трудом. Гробы поставили в могилу в два яруса, насыпали небольшой холмик, поставили дощечку с фамилиями. На большее у истощенных студентов, понятное дело, сил не хватило. 

Уже после войны сын Якова Гевирца, Герман Гевирц, вышел с идеей установить памятник, стелу поставили по проекту Владимира Мунца, сына Оскара Мунца. Так они и лежат, наши прекрасные архитекторы и художники, профессора Академии художеств, в одной братской могиле. На стеле выбиты их имена. Не хватает только одного: имени молодого художника, вундеркинда графики Моисея Ваксера. На фронт его не взяли, хотя он очень просился: поэтому воевал талант карандашом в «Окнах ТАСС». 

Найти могилу очень просто: она находится слева, почти у самого входа на Остров декабристов – часть Смоленского кладбища. В прошлом году незадолго до 9 мая я доехала до нее с букетиком гвоздик. Порадовалась, что мои цветы в этот день были не первыми —  у стелы уже лежали скромные букеты. 

А вот других могил, я к сожалению, не знаю. Где могила моего любимого художника, графика и иллюстратора Николая Лапшина, тоже умершего от голода в блокаду, перед смертью ослепшего, изболевшегося? Где похоронили увезенного в страшном истощении в эвакуацию и не выжившего Николая Тырсу, прекрасного графика и живописца? 

Павел Филонов, великий наш художник, лежит, читала, где-то на Серафимовском. Сохранились свидетельства: в ноябре 1941 он уже не вставал. Лежал на столе, высохший, как мумия, а вокруг по стенам – картины, картины, картины… 

Так же умирал и художник Леонид Чупятов. «Я умру здесь, и моя семья, так мы решили… Я погибаю как художник, гибнут все мои честно, бескорыстно написанные вещи (м.б., никому не нужные, что поделать, очевидно, такие случаи редкие, но бывают), написанные в течение 30 лет…», — это из его последнего письма. Как и Филонов, он умер в декабре, успев написать пронзительное полотно «Покров Богородицы над осажденным городом». 

В первую же блокадную зиму умер живописец Владимир Гринберг. В феврале 1942 погиб живописец, график Давид Загоскин. 

У художника Льва Юдина была бронь от Академии художеств, а он, закончив под Ленинградом ускоренные курсы командиров, пошел воевать и героически погиб в первом же бою. Не смог он бросить товарищей, у которых брони не было. 

Иосиф Ец был прекрасным графиком, боевым карандашом творческого объединения «Боевой карандаш». Тоже, наверное, имел право на бронь, а стал командиром: пропал без вести под Ленинградом…

Пора мне, пора заканчивать колонку: а вереница теней, замученных и погибших в блокаду художников все идет и идет… Их были сотни. От многих остались картины и литографии, но нет даже фотографий. 

От Якова Гевирца фотографии, к счастью, остались. Повезло и его архитектурному наследию. Ну а библиотека, как обычно, разлетелась по всей России, и один ее крошечный фрагмент угодил ко мне на полку. Вот и пусть стоит, ведь красота и драма книг именно в этом – их истории порой куда сложнее и трагичнее, чем безоблачное простое содержание. 

Читайте в рубрике «Тайны старых переплетов»:

Этот развесистый Задонский

Горе-бизнес Александра Куприна

Двойная жизнь обэриута, или Редактор «штурмует» Зимний

Мой друг Николай Лапшин, или Одна минута славы

Ошибка антиквара и мудрость Жуковского

Помни Риту, или книга с приданым