От редакции. Виктория Беляева известна как автор книг «Битва королей», «Медвежья впадина» и др. Беляева — автор с обостренным чувством прекрасного, способная тонко и точно описывать человеческие переживания. Специально для журнала «Тверьлайф» Виктория написала автобиографический рассказ о событии, которое перевернуло всю ее жизнь.
Проиллюстрировала рассказ Виктории Беляевой московская художница Екатерина Волжина, автор иллюстраций ко многим классическим произведениям, лауреат международного конкурса “Образ книги” в номинации “Лучшие иллюстрации к произведениям для детей и подростков”, победитель Международного фестиваля книжной иллюстрации и визуальной литературы “Морс” 2018 года.
Виктория Беляева
Слава
Рассказ
Иногда в памяти остаются странные вещи. Грязный лед на какой-то промежуточной станции, куда выскочила, чтобы — что? Я к тому времени уже не курила, уже год как не курила, специально бросила, готовясь. Но зачем-то же вышла, и стояла на грязном, уже не раз подтаявшем и снова замерзшем снегу, вдыхала запах незнакомой весны чужого города, вдыхала серое небо, влажный холод, вдыхала чужие голоса, тревогу, страх, ужас, надежду, надежду, надежду. Смотрела на истоптанный снег, на загаженный лед, на вмерзший клок газеты, запоминая эти последние часы до, не знаю, зачем. Чтобы потом рассказать, наверное. А рассказывать, выходит, и нечего: поезд, станция, ранняя весна, грязный снег, страх, страх, надежда.
***
В вагоне все разговоры об одном. Ни одного случайного человека. Десять семей — родители без детей. На месте нас ждут дети без родителей. Сотни. Скольких мы сможем увезти?
Поначалу я много думала, каким он будет. Может, почти взрослым? Может, совсем крохотным грудничком?.. Потом определилась — мальчик 2-4 лет, остальное вариативно. Втайне мечталось, чтоб русый, сероглазый, лобастый и нос картошкой, как на моих детских фотографиях. Или с нежными печальными глазами и губки бантиком — как племянница, когда была маленькая. Чтоб с самого начала было хоть что-то свое, близкое. Потому что не очень понятно, как вдруг взять и сразу начать любить. Я просматривала сотни фотографий детей в федеральной базе, пытаясь угадать, где среди них мой.
***
Женщина напротив тяжело вздыхает, прислоняется к плечу мужа. Они двадцать лет вместе, рука в руке, душа в душу, похожи, как брат с сестрой, одинаково кивают головами, и прежде чем ответить на любой вопрос, оглядываются друг на друга. Срослись так, что непонятно, где между ними место для кого-то третьего. Но оно есть. Вот другая пара: он старше лет на пятнадцать, у него уже был брак и есть дети, а ей не досталось. Женщины прислоняются к мужьям. Мне не к кому прислоняться. Я одна. Сижу ровно.
Интересно, как в случайной компании начинают проявляться узнаваемые персонажи. Какая-нибудь сестра-хозяйка, которая обо всех позаботится, за всем присмотрит, пожрать сообразит, посуду с пристрастием вымоет, а вымытое другими многозначительно перемоет. Какой-нибудь бывалый, который плавал, знает, все расскажет, всех научит: на Дальнем Востоке хорошо детей брать, там опеки лояльные, а в Ебурге иногородним делать вообще нечего, мы знаем, мы уже третьего берем. Или простак какой-нибудь — тут их двое, муж и жена, обходчики с железной дороги, откуда-то из Сибири, плохо одетые, дремучие, добрые.
День — тыгыдын, тыгыдын, стук колес — кончился. Ночь — тыгыдын-тыгыдын — кончиться не успела. Приехали. Выходим. Скоро все начнется. Господи, пожалуйста. Пожалуйста.
***
Дом ребенка в глубинке. Воображение рисует унылое, давно не ремонтированное здание, ломаные игрушки, злобных и холодных теток, оборванных сироток с благодарными взглядами. На деле — свежий ремонт, дорогие шторы, приличная мебель, огромные плазмы в каждой группе, милые спокойные воспитательницы и няни. Но и ремонт, и телевизоры — все это тоже явно не на бюджетные деньги. Секрет раскрывается просто: целая стена, увешанная фотографиями «выпускников» — детей, разобранных по домам. Есть несколько фото местных, несколько из Москвы и других городов страны, и неожиданно много — из Италии. Иностранные усыновители — добровольно или нет — оставляют в российских детдомах огромные по нашим меркам благотворительные взносы. Мы здесь не один на один с системой, как тысячи российских усыновителей, за нами СМИ, общественное внимание, щедрые спонсоры. Добровольно или нет, но нам улыбаются и идут навстречу.
Нам тут надо белобрысенького, мама такая славянская, что дальше некуда. Всем надо славянских, а где набраться, хаха, когда рожают чернявых. Вот, смотрите, Сережа. Глазки синие, блондин, пухленький. Вам понравится. Как вы просили — третий год. Вот Миша — нежненький какой, миленький. Тоже третий год. Тоже блондинчик. Тут еще один есть. На киргизенка похож. Но мелкий — полгода. Не потянете такого мелкого?.. Ну, не знаю, я вам уже приготовила направление, вы возьмите, а там как хотите. Не хотите — не смотрите. Тем более, черноглазый. Зачем вам черноглазый, вы сама вон какая.
Сережа. Пухленький, крепко стоит на крепких ножках, смотрит угрюмо синими глазами. Развесил мультяшные щеки. Действительно, славянский мальчик. И нос, опять же, картошкой — бери да радуйся. Смотрю. Обмираю. Чувствую что-то совсем не то, что ожидалось, совсем, отвратительно неправильное. Ничего не просыпается, не ёкает, огонек не горит. Сережа топырит губу. Не нравлюсь. Милый мой, я сама себе сейчас не нравлюсь, сама от себя в ужасе. Думала — мне только покажи, сразу полюблю, сразу потянусь. Но не могу. Убираю руки за спину. Молчу. Глотаю. Не хотите на руки взять?.. О, господи. Я не могу.
Миша. Тоненький стебелечек, голубые тени вокруг глаз, небесная хрупкость и чистота. Миша почти не ходит. Два года — не ходит. Такое бывает. Бывает, что дома все меняется. Я могу совершить для него чудо. Перевернуть все, одним махом изменить жизнь. Спасти. Стать богом. Кривит худенькое личико. Дрожит подбородочек. Голосок тонкий, жалкий, котячий писк. Мои губы тоже начинают прыгать. Пусто внутри. Холодно. Не могу на руки. Не могу. Не могу. Не могу.
Ты чего, говорят. Ну чего ты. Какие мальчишки славные. Первый так вообще на тебя похож. Да. И да. И да. Но они чужие. Господи. Они — чужие! Я монстр. Мерзкий бессердечный монстр. Я только притворяюсь хорошим человеком, только воображаю себя женщиной. Я смотрю на этих детей, а внутри — лишь нарастающий ужас. Почему? Их жаль до спазма в горле, до звона в ушах, но я не могу протянуть руку. Не мои дети. Не мои. Пусть я чудовище. Я не смогу их любить.
Так, все всех посмотрели? Да. И вы? И я. А почему К. никто не смотрел? А кто должен был? У кого направление на К? Направление на К. у меня. А вы не смотрели? А я не смотрела. Я не могу взять шестимесячного, я работаю, я просто не потяну такого кроху. Тьфу, они там вообще уже крышей поехали, что ли? Какого шестимесячного, ему год и две недели. Идите и посмотрите. Это же К.! Что значит «может, не стоит»? что значит «зря» и «напрасно»? Идемте сейчас же.
Я смотрю на уровне груди воспитательницы, но она никого не выносит. Он выходит сам. Он такой крошечный, как будто ему и правда шесть месяцев. Но он выходит сам. Качаясь, как пьяный матрос. Девчачья розовая кофточка, девчачьи сандалии со стразами. Головенка узкая и длинная, дынькой. Его на днях постригли. Прозрачные волосики чуть завиваются, и оттого голова кажется тигровой. Стоит. Смотрит пронзительно-черными глазами. Совершенно взрослыми, серьезными, чернущими глазами. Какой там Слава. Муслим — самое подходящее имя.
Врач, не замолкая, перечисляет какие-то диагнозы. Как много. Господи. А на вид — совершенно здоровый ребенок. Конца нет этим диагнозам. Неужели так болен? Вы чем слушаете, сердится врач. Я перечисляю, на что его обследовали. И что же в результате подтвердилось? Это, это и вон то. То есть, практически здоровый ребенок.
Черные глаза внимательно смотрят на меня, на воспитательницу, на врача. Снова на меня. Слушает, кто что говорит. Как будто понимает. Хотите на руки взять?.. А можно? Нет, нельзя. Черные глаза сверкают гневом, и маленькая лапка упирается мне в лицо. Мало ли, кто тут что хочет. Перетопчетесь. Неожиданно пронзительный голос. Надо же, какой Джельсомино. Самый у нас горластый, гордо кивает воспитательница.
Сла-а-ава! Ку-у-у-ушать! Переваливаясь на нетвердых ножках, радостно топает обратно в группу. Садится за маленький столик. Берет ложку. Ест. Сам ест. Год и две недели. Суп течет по подбородку. Вы идите пока, подумайте. Я подумаю. А можно еще посмотреть? А еще можно? Смотрите, он сует ложку в рот! Смотрите, суп так течет по подбородку! Правда, здорово? А можно еще немного?.. Поросятам спать пора, завтра приходите.
Выхожу на улицу. Солнце. С крыши крыльца капает. Март. Да какого черта. Набираю номер. Мама, он не такой, как мы думали. Ему только годик. Не помню, кажется, русые. Не помню, кажется, светлая. Не помню, кажется, симпатичный. Черные. Очень черные, очень умные. Он все понимает. Скажи, что осилим годовалого, скажи, что поможешь.
Возвращаюсь. Пожалуйста, мне очень важно. Ну что вам тут, проходной двор? Они едят, спят, гуляют, занимаются, нечего тут. Уходите. Но я уже не могу. И весь наш десант — плечом к плечу: да пустите же ее! И меня пускают. Выезжает на руках нянечки. Смотрю. Магия работает, не оторваться. Говорю: я подписываю согласие. И, уткнувшись в нянечку, ребенок заливается слезами. Ни минуты не сомневаюсь — понял. И боится. Я тоже боюсь, Слав. Ну и что. Переживем. Тихо глажу по спинке. Бормочу всякую ерунду.
Солнце капает с крыш. Солнце стекает с серебряных куполов собора. Под низеньким мостиком, перекинутым через речку, вытаяла чистая вода. Солнце. Ветер. Страх. Надежда. Надежда.
Вечером встречаемся снова. Все ошалевшие, кто больше, кто меньше. Кто-то оформил документы и скоро вернется за своим ребенком. Кто-то будет искать еще. Но изменились все. Радостно или горько — по голове шарахнуло каждому. Супруги-железнодорожники, ехавшие за мальчиком-подростком, нашли девочку лет восьми. Пара, где он намного старше, ехали за мальчиком, а взяли двоих. Близнецы, совершенно одинаковые. Как вы будете их различать?.. А у Сашки волосы порыжее, особенно вот тут, за ушком — так и отливает рыжиной. Пара, похожая друг на друга, не нашла никого. Женщина плачет: девочка так хотела, пришла знакомиться в шапочке — чтоб сразу ехать к маме-папе. А они не взяли. Мне стыдно, плачет женщина, мне так стыдно! Но что я могу поделать — не мой ребенок… Спустя полгода они найдут своих — сына и дочку. А девочку с шапочкой заберут те, кому суждено быть ее родителями.
Соседка по комнате: вы Славу берете? А знаете, я его еще полгода назад смотрела. У меня даже фотографии его сохранились, где ему полгодика. Хотите, перешлю? Хочу. Все его фотографии до года — единственная карточка из личного дела. В каждой семье младенческих фоток — сотни, младенчика снимают и снимают. У нас тоже будут несколько фотографий — от этой случайно встреченной женщины. Спрашиваю, хоть понимаю, что спрашивать глупо: А почему вы его не взяли? Неужели не понравился?.. Она смущается. Очень понравился, он очень хороший. Только… Не мой. Конечно, соглашаюсь я. Конечно, не ваш. Он мой.
* * *
Две недели на то, чтоб оформили Славины документы. Две недели мне, чтобы вернуться домой, перейти на надомную работу, купить одежду (окажется велика), кроватку (окажется не такой, как надо), игрушки (хоть тут без сюрпризов), коляску, памперсы, косметику. Я впервые гордо вхожу в магазин, куда до этого осмеливалась лишь воровато подглядывать. Нет, лучше красное, он у меня смуглый и черноглазый. Да, не в меня.
Жду его в раздевалке. Он уже не так парадно одет, как для смотрин. Застиранные ползунки, чистые, но не глаженные, «черствые», остро пахнущие стиральным порошком. И никаких памперсов. А как же без памперсов? А горшок, говорят. Они у нас приученные, так что вы не морочьтесь с подгузниками, только на прогулку. Спустя пару дней выяснится, что горшок вызывает в нем панический ужас, и его придется отложить года на полтора. И слава богу. С меня хватит того, что годовалый ребенок сам себя укрывает по ночам и не берет еду, пока не дашь команду.
Он меня не помнит. Хмурится недовольно и предостерегающе выставляет ладошку при попытке приблизиться. Ну и ладно. Мы тоже не лыком шиты. Достаю мыльные пузыри.
Аааааа! Ооооо! Черные глазища расширяются от восторга. Он пытается подпрыгнуть, чтоб поймать радужные шарики, шлепается на пол. Встает, снова прыгает, снова валится. Орет от бешеной радости. И внезапно — топ-топ-топ — утопывает в группу. И — топ-топ-топ — вытопывает обратно. С ним девочка и два мальчика. Кто по стеночке, кто ползком. Бессмысленные глаза, слюни по подбородкам. Я смотрю на большинство детей в этом доме и понимаю: мой легко отделался. Он, как принято говорить, сохранный. Сохранил интеллект, характер, волю к жизни. Среди беспомощных, отрешенных, вялых, надолго или навсегда потерянных детей остался по-настоящему живым. Мой стойкий солдатик. Мой маленький храбрый боец.
Он сгоняет детей, как гусят, усаживает их на скамеечку. Я серьезно — тянет, рассаживает, помогает, лопочет что-то. И усадив, поворачивается ко мне и машет лапкой: давай! И я даю. Ааааааа! Оооооо! Пузыри, много пузырей, и детей теперь много, и бессмысленные глаза оживают, и слюнявые рты улыбаются, тянутся руки, и он счастлив. Радуга в пузырях, радуга в черных-пречерных глазах. И я, конечно же, плачу.
* * *
День еще на какие-то формальности. Мечусь между опекой и домом ребенка. Нужны теплые штаны. В последний день марта теплые вещи в детском магазине уже убраны с прилавков, мы клянчим и многословно оправдываемся, и нам из закромов приносят зимний комбинезон со штанинами, на двадцать сантиметров длиннее ног. Рукава куртки длиннее рук примерно на столько же. Это к лучшему, потому что про варежки в голову никому не пришло.
А что будет, если на улице он начнет кричать и вырываться? И все подумают, что я его украла?.. Смеются. Ну что вы, вы ведь окажетесь единственным знакомым ему человеком. Куда он денется, вцепится в вас — не отдерете. Когда-то его забыли в чужой квартире, потом переправили в больницу, где его, наверное, брали изредка на руки чужие сердобольные мамы, потом сюда, где за полгода он сменил три группы и человек пятнадцать персонала. Из последних сил держаться за того, кто хоть сколько-то ему знаком — что еще ему остается.
Мы заезжаем в гостиницу. Упакованный в теплую куртку и комбез, без рук, без ног, мягкий, валкий, как елочный ватный человечек, он крепко сжимает губы и таращит глаза. Ни звука, ни слезинки. Под мягким слоем — окаменевшее от напряжения тельце. В гостиничном номере, раздетый и вновь обретший возможность стоять самостоятельно, замирает сусликом посредине. И вдруг видит дверь — такую же дверь, сосновую под прозрачным лаком, как в его группе. Вздох облегчения. Вот сейчас она откроется — и за ней будет знакомая комната, столики, мисочка с кашей, товарищи по заключению… Пыхтя, он открывает дверь, но за ней холодно блестит незнакомый кафель. Он падает на пол и горько, обреченно рыдает.
***
Машина. Поезд. Окоченевшее от напряжение тельце под синтепоновой кожурой. Никуда не просится, ничего не хочет, ни на что не возражает. С нами в купе посторонний мужчина. Запрыгивает на верхнюю полку и лежит неподвижно до самой Москвы, пока мы кормимся, неумело переодеваемся, укладываемся, а потом спустя час вскакиваем от истошного крика, который не смолкает уже до утра. Пройдет не один месяц, прежде чем я пойму, что годовалый ребенок может видеть кошмары, и продолжать их видеть с открытыми глазами, пока не научусь будить, приводить в чувство, и укладывать заново за какой-нибудь час.
Поезд приходит в Москву рано утром, и молча, не выражая эмоций, наш попутчик спрыгивает с полки и исчезает. Мы выходим. Ярославский вокзал. Солнце. Здесь снега уже не осталось.
В такси Слава ложится на меня, крепко прижимаясь всем телом, и жадно огромными круглыми глазами смотрит на мелькающие в окнах машины, дома, деревья, людей. Во дворе он, как совенок, крутит башкой и тычет пальцем в бегущую мимо собаку: «Ава!»
Только успеваем раздеться, приезжает мама. Она громкая обычно, и я беспокоюсь, что испугает. Еще чего, возмущается мама и входит в комнату. Это кто тут такоооой? — громко говорит она. — это кто такой маленький? Кто такой хорошенький? Слава делает губки жопкой, смотрит пристально и не боится. Господи, наконец-то, говорит мама тихо.
Мы стоим и смотрим на него, маленького. Он еще напряжен, но ящик с игрушками уже манит его. Ты Слава, громко говорит мама хорошо поставленным учительским голосом. А это твоя мама. Мама! А я баба. Ты дома. Дома хорошо. Слава достает из ящика зеленый автомобиль и катит его — далеко-далеко, через ковер, мимо кровати и до самого балкона.
Рисунки: Екатерина Волжина.
Материал напечатан в журнале «Тверьлайф«.
