Почему я бросила хорошую работу в Ленкоме, почему переехала в Торопецкий район — вопрос сложный, на который я до сих пор не могу найти ответа. 90-й год, я на очень хорошем счету в театре, работаю в постановочной части театра, Марк Анатольевич ко мне тепло относится. Я — востребованный специалист, и, кроме того, как художник по костюмам, во многих городах ставлю спектакли. Самым потрясающим актером Ленкома, человеком, который занимал собой все пространство не только сцены, но и театра, и сам образовывал — пространство, был Александр Абдулов. Он фонтанировал идеями, постоянно торчал у нас в постановочной части, организовывал посиделки, задворки, футбольные турниры. Саша говорил, что со сцены надо уйти вовремя. Особенно — женщине—актрисе! Хотя я не актриса (не поступила на актерский из—за того, что сильно грассировала), во мне сильно актерское начало. Марк Захаров предлагал играть, но я трус отчаянный. Вышла на сцену два раза в массовке и испугалась зала. Я не была сильным художником, хотя и сделала больше десятка спектаклей. Я делаю это хуже, чем пишу.
Все началось с того, что мы с мужем решили купить ему избушку в деревне, чтобы он мог ездить туда и ловить рыбу. Мы приехали по объявлению в газете «Дважды два». До этого момента я вообще не была в деревне, знала ее по «Делу в Пенькове». Мой папа — член Союза композиторов, и мы выезжали только на творческие дачи. Дедушке—белогвардейцу, бабушке — вдове сенатора, выжить в революционной России шансов не было. Спасла мою семью Югославия. А родственники с маминой стороны, из Нижнего Новгорода, практически все погибли.
Ничего в жизни не происходит случайно. Мы приехали в Шешурино зимой, увидели японский пейзаж: чистый снег, тростник и туман. Здание, которое продавал совхоз, на тот момент разваливающийся, в прошлом было поместьем Алексея Николаевича Куропаткина — огромный двухэтажный дом, где он прожил до конца своей жизни. В одной из построек находился дом инвалидов, подлежащий расформированию. Мы заплатили сумасшедшие деньги — две тысячи советских рублей за гнилую избу.
Я вернулась в Москву, пошла на работу. Но что—то меня в Шешурине зацепило, и я уехала туда жить. Марк Анатольевич уговаривал: «Дарья Олеговна, одумайтесь!», еще два года меня держали в штате театра. В деревне я попала в фантастическую ситуацию: занималась курами и выслушивала мутных селян. Они просили вина, я не понимала, что они от меня хотят. Оказалось, так они называли водку. Они говорили по—русски так, что я их не понимала: «Что ж ты, доча, про сиках ничего не знашь? Черные мурии — они и есть сикахи». В их речи звучали какие—то «мяклыши», «барканы».
Потом совхоз купил землю, на которой стоял наш дом, и его переносили на другое место. Делали это уголовники, их там называют «тюремниками». Тоже история, как они стреляли в меня из ружья и чуть не убили.
Не выдержав этих испытаний, уехали в Москву. Но скоро поняла, что быть там не могу. Искала такую работу, чтобы можно было с мая по октябрь в городе не жить. Такой работы не было, да и не хотелось мне оттуда уезжать в октябре.
Местная бабка—знахарка сказала мне как—то: «А ты, доча, здешняя». Здешняя! Да я около Кремля родилась! А потом уже, когда начала заниматься своей родословной, узнала о своем родственнике Сергее Тройницком, который при большевиках был директором Эрмитажа. Прадед был начальником департамента тайной полиции. А вот прадед второй тот был из Пскова. Мой родственник Сергей Волков занимается как раз историей белой эмиграции, он и подарил мне генеалогическое древо нашей семьи. Мой папа, Олег Гребенщиков — универсальный талант, композитор, художник, танцевал с Павловой, Карсавиной, выступал в опере «Борис Годунов» с Шаляпиным, писал книги. Он спасся только потому, что в 20-м году бежал за границу. Вернулся при Сталине, получил «минус 100», то есть запрет жить в радиусе 100 км от больших городов, и только потом перебрался в Москву.
Папа родился в 1905 году в Пярну, где бабушка лечилась минеральными водами. Он «родил» меня, когда ему было уже 60 лет. Я сохранила свою девичью фамилию, более того, мои два первых мужа взяли ее. Второй, выпускник курса Герасимова во ВГИКе, до сих пор носит ее, и даже дети его — Гребенщиковы.
Мой дед был последним командующим Лейб—гвардии Драгунского полка ее императорского высочества великой княгини Марии Павловны. Я оказалась дальней родственницей Куропаткина, мой прадед Яков Александрович Гребенщиков заступил на его место в Военном Совете. Потом я узнала, что мои прадеды были в псковском гарнизоне в Холмском уезде, в состав которого входило Шешурино, и поняла, что судьба возвращает меня на родину предков. И что должна писать об этих местах.
Не могу сказать, что я большой поклонник «деревенской» прозы, но у меня вдруг появляются небольшие заметки о местных жителях. Набрался материал, друзья в том году сделали мне подарок на День рождения — издали мою книгу. Название «Дашуары» (ДАшины шеШУринские мемуАРЫ) придумали они, мне оно не очень нравится. Среди моих друзей много тех, кто покинул родину, они живут в Германии, Израиле, Америке. Для них эти рассказы — воспоминание о России, пусть и немного сказочное. Я не стремлюсь в Европу. Когда меня спрашивают, почему я не эмигрировала, отвечаю: «Главная причина — русский язык, без которого я не могу жить». Единственно, хотелось бы посмотреть страны, где жили мои родственники, — Сербию и Италию.
Первая волна эмиграции, в отличие от последующих, сохраняла русскую культуру, их дети знали родной язык. А у нас в стране через четыре года, я думаю, русская деревня вообще перестанет существовать. Даже малые города уже исчезают. Я пишу рассказы, используя лексику тех мест, где живу, но это так, чтобы это не выглядело искусственно. К большому сожалению, язык уходит. В нашей деревне, где раньше было 2,5 тысяч жителей, остались всего три дома. Деревню уничтожили умышленно. Мне было 28 лет, когда я приехала сюда. Сейчас я — обычная крестьянка: ношу чуни и шерстяные носки, пилю дрова, своими руками вместе с мужем делаю мебель, занимаюсь огородом. Конечно, к нам приезжают гости, но мне всегда жаль времени на разговоры: дел много.
