Мое знакомство с театром со странным названием «Ориент-32А» произошло много лет назад, но до сих пор помню оригинальную трактовку пьесы Гоголя «Женитьба»: как один из претендентов на руку купеческой дочери полз между рядами кресел по-пластунски, а сама Авдотья Тихоновна представала не в привычном образе глупой скучающей особы, а мечтающей о любви трепетной девушки. Особенно впечатлил финал спектакля, последнюю точку в котором поставили строки песни «В темноте»: «Я ищу губами губы, только понимаю, что не те». О том, как почти 40 лет назад появился этот коллектив, о природе театра, любви к актерам и о том, как живет самодеятельная труппа, мы разговариваем с основателем и художественным руководителем «Ориента-32А» Владимиром Филимоновым.
– Владимир Алексеевич, на сайте вашего театра написано, что вы ставите в стиле фьюжн.
– Стиль у нас все время меняется, а «Женитьба», да, поставлена именно в стиле фьюжн. Мне нравится экспериментировать с разными направлениями, моя профессия – режиссура массовых и театральных представлений – имеет такую специфику. Но моя работа началась не с театральных постановок: после окончания Московского института культуры в 1980 году я организовал в Твери диско-школу. У меня была идея театрализации жизни, хотелось устроить карнавал, чтобы все площади танцевали. Мы получили помещение в ДК «Строитель» по проспекту Ленина, 32а.
– Отсюда и название вашего театра?
– Да, но он возник позже. А тогда мы носились с идеей вырастить образованных ди-джеев. В моду вошла дискотека, к нам пришли 60 мальчиков, с которыми работали преподаватели истории популярной музыки, изобразительного искусства, истории всемирного искусства, по техническим направлениям. Я вел театральное и сценарное мастерство. В те времена было засилье английской музыки, и мы делали пародии в силе «Кабачка 13 стульев» на английском материале. Потом стали переходить к театру – поставили спектакль Карло Гоцци «Женщина-змея», где принц прямо на дискотеке искал царицу, среди танцующих бегала огромная, под потолок, кукла.
Нашу «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты» мы назвали диско-театром: для пацанов слово «театр» было ругательным. Театральной публики было не больше пяти процентов, а тех, кто хотел заниматься театром, еще меньше. Это соотношение и сейчас остается таким же. Я не беру в расчет тех, кто хочет покрасоваться, а работает мало. К таланту нужно приложение – труд и безоглядная вера в режиссера. Если есть вера, по воде пройдешь.
Потом у нас был революционный спектакль «Бумбараш». В тот момент я со своими ребятами переехал в ДК «Химволокно», где мне предложили должность худрука, потом был директором в ДК имени Трусова. Во время перестройки мы играли в здании бывшего детсада, в Доме актера.
– Остался с вами кто-то из тех, кто был тогда?
– Буквально единицы – Дмитрий Евдокименко и Наталья Шурцева, гениальные актеры, у которых есть самое главное – преданность театру. Бывало, люди уходили, и ладно бы сами по себе, так еще и ребят с собой прихватывали. Несколько лет назад пришло осознание, что полжизни прожито, смысла от моих мучений нет. Вкладываешь в актера душу, знаешь, что он пойдет с тобой, ставишь на него спектакль, даешь главную роль. Все кричат: «Гениально!», но на этой волне, когда надо с утроенной энергией пахать, он уходит. Я не понимаю этого. Теперь я нового человека беру неохотно, недружественно встречаю, неаккуратно. Устраиваю что-то типа экзамена, смотрю на него и, если он гибкий, сразу беру в работу и добиваюсь результата в какой то сцене. Это очень тяжело, на этом этапе не все выдерживают. Если выдерживает, становится нашим человеком. А если уходит, то пусть лучше сразу, пока душа к нему не успела прикипеть. Я стал закрытым, потому что меня много раз предавали. Скрываю свою любовь к моим актерам, иначе помрешь.
В спецовке и с книгой в руках
– Вы про себя написали во Вконтакте: интеллигентный рабочий.
– Так и есть. Я в 15 лет стал работягой. Мама одна, нас четверо детей, я старший. Первый трудовой месяц – на вредном предприятии в Салавате, это Башкирия, – спецовку после рабочего дня не снимал, шел через весь город: гордился, что я рабочий. Эти люди для меня самые лучшие, честные, благородные. Если ты идешь в начальники, сохранить себя трудно – как правило, тебя по дороге затопчут, если не сможешь приспособиться. А у рабочих эта способность мало развита. Начиная с четвертого класса, я был записан в трех библиотеках, набирал в каждой по несколько книг, и пока шел до дома, успевал посидеть на всех скамейках, пару книг прочитать. Я и на первом курсе института уже много знал по режиссуре.
– Как вы попали в эту профессию?
– Случайно. Я прекрасно чувствовал себя рабочим. Много читал, а еще занимался танцами. К нам в Башкирию приехала хореограф Раиса Калугина. Ей сразу дали квартиру, для танцевального коллектива «Агидель», который она создала, сшили шикарные костюмы, предоставили великолепные помещения для занятий. Она нас освободила от работы, мы в течение года каждый день ходили на репетиции. И на фестивале в Уфе заняли первое место. Она, быстрая на подъем, решила ехать в Калинин, спросила: «Кто со мной?». Я согласился. На заводе ко мне хорошо относились, и поэтому обиделись.
Мы с другом приехали, устроились в ДК «Химволокно» в танцевальный кружок. Калугиной дали квартиру, она заказала костюмы (одни рубашки стоили 16 тысяч рублей), сделала двухчасовой отчетный концерт. Пробыв года полтора, поехала дальше, а я остался. Продолжал заниматься танцами с другими преподавателями, ходил в эстрадные коллективы, увлекался пантомимой. Жена настояла на том, чтобы я пошел учиться, и я поехал в Москву. Я был счастлив, что попал туда, что учился у таких талантливых учителей, что моим мастером был Евгений Владиславович Вандалковский.
Работал по вечерам в ДК, в институте на кафедре, устраивал праздники на стадионах. Была возможность устроиться в любом городе, тем более что жена – хореограф. Но мать болела…
– В профессиональном театре хотелось бы работать?
– Если это такой театр, как у меня. В профессиональных театрах подрабатывал, видел, что там море проблем. В каждом столичном коллективе есть две-три звезды, которые снимаются в сериалах, их показывают по телевизору. А есть несчастные актеры, которые любят театр невыносимо, но они на 120-м месте. В Твери ситуация немного другая, здесь все почти равны, а в Москве перепады жуткие. И еще такой момент. Надо быть готовым к тому, что там будет
несколько группировок, что ты не понравишься актерам, а хозяева там – они. Но ведь и я сам никого со стороны у себя тоже бы не потерпел.
– Диск-жокеем тогда кто-нибудь стал?
– Это не профессия, ребята паразитируют на хорошей музыке. Если немного понимаешь в технологии, ловишь ритм, под который хочется танцевать быстро, и когда люди уже падают от изнеможения, уходишь на 60-40 ударов. После медленного танца опять загоняешь, доводишь до 120-140.
– А вам какой ритм нравится?
– Той музыки, которой я в данный момент увлечен. Когда ищу мелодии для спектакля, могу думать только о них, все остальное раздражает. Дискотечная школа научила работать с музыкой, искать в ней второй-третий смысл, ассоциативные слои, какие-то штучки, которые помогут раскрыть тему спектакля. В нем, как нас учили в институте, должно быть семь уровней – бытовой, философский, психологический, космический и так далее.
Фанаты идеи
– Как вы выбираете пьесу?
– На последнем занятии перед закрытием сезона наши актеры приносят материал, который хотели бы видеть на сцене. Мы его обсуждаем. Всего я поставил около 50 спектаклей, сейчас в репертуаре – 10 названий. Из любимых авторов назвал бы Слаповского. Гениальный драматург, но недооцененный. На сегодня лучше его нет.
С окончанием сезона я недели 2-3 нахожусь в угнетенном состоянии. Для ребят это хобби, а для меня – главное дело жизни, главное наслаждение, главное средство познания, я только этим могу дышать.
– Если лишить этого?
– Я найду театр в другом деле. Он везде. Был период, когда в моей жизни не было театра, я стал заниматься аквариумными рыбками. Изучал генетику, удивлялся: как же так получается? Как бог придумал такую арифметику, создал доминантные и рецессивные гены? Я был в диком восторге, как тот монах, который на горохе проверял свои идеи. Выводил новые породы рыбок, придумывал другие сочетания цветов в их окраске. Рыбки, которые ведь тоже разумом обладают, приводили стайку своих мальков, показывали, хвастаясь передо мной, своим прародителем. Цихлиды – я их больше всех люблю, они вообще умные – икру держали во рту, на ночь выпускали, охраняли, под утро переносили в другое место. Папа касался мамы свои ртом, мол, я пошел покушать – у них свой язык жестов. Возвращался, сменял ее, чтобы она тоже отдохнула. А как папа других рыбок в аквариуме гонял, чтобы никто даже близко не подходил к детям!
Люди – это вообще цирк, пока в маршрутке едешь, насмотришься. А уж в интернете такие остроумные комментарии пишут, куда там Ильфу и Петрову.
Хотя, если разобраться, в нашей жизни мало что происходит интересного. Большинство плывет в сером потоке, все они несчастливы одинаково, независимо от достатка и прочих условий. Бывают периоды в жизни, когда люди кончаются, томятся духом. Только фанатики идеи счастливы по-настоящему.
– У вас в студии, наверное, все фанаты идеи.
– Да, хотя это накладно… Раньше я действовал жестко: за три опоздания выгонял из театра. Есть одна уважительная причина – смерть. Потому что театр – это святое, так меня учили. У нас репетиции в институте заканчивались ночью, на электричке в пять утра приезжал домой. Они все были фанатами. Несколько лет назад я решил, что больше не хочу тратиться понапрасну, буду сидеть на даче и писать книгу. Теперь я никого не ругаю за опоздание, понимая, что у артистов есть другая жизнь, работа, семья. И мы живем хорошо, потому что друг друга жалеем и любим свой театр. Хотя встречается такой тип актера: поначалу отлично работает и вдруг неожиданно куда-то линяет, некоторые даже не прощаясь, обрубают все концы. А нам сообщает: мол, ко мне не обращайтесь больше, я в Москву – на киностудию или театр.
– Так сказать, на повышение.
– Я бы не сказал. В большой труппе актер часто бездействует – главных ролей на всех не хватает. А в актерском деле людей, которые не хотят играть, нет. Так как профессионалы поставлены в рамки производства, они не могут позволить себе те дурацкие вещи, которые мы творим вот уже 40 лет. Каждый спектакль у нас экспериментальный.
Спектакли, после которых хочется улыбаться
– Вас по-прежнему привлекает маскарадность?
– Меня привлекает яркость театральной формы. Я люблю театр-праздник, театр-счастье. Мне не нравится, когда показывают, как человек умирает от тяжелой болезни. Такие спектакли-похороны очень любят хорошо живущие европейцы.
У нас и так хватает трагедии в жизни. Человека нужно поддержать, подбодрить, утешить, показать свет в окошке. И чтоб обязательно был катарсис! Мне зрители говорят, что после наших спектаклей хочется улыбаться. Вот это главное. Модные режиссеры, которых сейчас активно раскручивают, любят показывать убийства, смерть, «правду жизни». По Достоевскому, чтобы стать оптимистом, нужно сначала опуститься на дно отчаяния, и когда начнешь оттуда подниматься, вот тогда ты и будешь настоящий оптимист. А они молодые, глупые еще, что они могут?
– Что вам не хватает для счастья?
– Хотелось бы иметь свое помещение, свои декорации, театральные службы и при этом по-прежнему полную свободу. Ведь мы нищие. Играем в репетиционной комнате, согласовывая время с другими коллективами. И все декорации сами собираем. У меня была такая детская мечта: вот обратят на нас внимание, скажут, что мы молодцы, и подарят театр. Какая наивность! Дают тем, кто ходит по начальству, и то под старость.
В советские времена во всех подвалах действовали разные кружки, везде были «красные уголки», где преподаватели работали на ставке. Эта система утеряна, к сожалению. Ну, сделайте вы клуб, в котором будут репетировать и играть разные театральные коллективы! У нас, к счастью, есть ДК, о котором я могу сказать только хорошее, а у других и этого нет.
Марина БУРЦЕВА
По материалам «МК в Твери».
