От редакции. Машу Трауб мы, конечно, знаем по ее авторской серии женской прозы, которая в этом году изменила название — теперь она называется не просто «Проза Маши Трауб», а «Проза Маши Трауб. Жизнь как в зеркале». Издательство «Эксмо» позиционирует книги Трауб не как сентиментальную женскую прозу, а прежде всего как прозу социальную. И это действительно так: в новых книгах Маши («Бедабеда», «На грани развода», «Лишние дети») речь идет о серьезных проблемах, актуальных для российского общества. Но для «Тверьлайф» она передала новогодние рассказы, в котором мы узнаем ту Машу Трауб, которую успели полюбить — остроумную, легкую, веселую. Представляем вашему вниманию один из них. Иллюстрации Анны Аксеновой, молодой питерской художницы.
Маша Трауб.
Падшая женщина
Сама я в детстве верила во всех сказочных персонажей. В северокавказском селе, где я росла, было принято бурно отмечать Новый год. И костюмы детям готовили каждый год новые — бабушка шила мне из марли то юбку Снежинки, то из той же марли делала плащ Царевны. Мы, дети, ходили по домам, пели песни. Каждый год праздник для меня заканчивался одинаково, о чем я, в силу особенностей детской памяти, благополучно за год забывала.
Держа в руках гору конфет и печенья, я вернулась домой и увидела, как около нашей печки стоит Баба Яга и подбрасывает дрова. Еще и кочергой шерудит. Моя бабушка задержалась у соседей, и помощи было ждать неоткуда. Баба Яга развернулась и сказала: «Утю-тю, иди сюда, деточка, сейчас я тебя в печку посажу и зажарю». Я орала так, что прибежали все соседи. Пока меня отпаивали травами, выяснилось, что Бабой Ягой оказалась моя мама, которая приехала в гости из Москвы. Она тоже всегда любила Новый год. Мама подложила на спину маленькую подушку, завернулась в старую бабушкину шаль, да еще золой из печки намазала себе лицо. В общем, получилась очень даже похожая Баба Яга. Поскольку мама по дороге сильно простыла, то хрипела тоже вполне убедительно. Пока родительница сдирала с себя шаль, вынимала подушку и тянула ко мне руки, я продолжала вопить, как резаная.
— Ольга, ты опять приехала и ребенка мне напугала! — кричала бабушка.
— У вас чувства юмора нет! — огрызалась расстроенная мама, — она уже не маленькая! Маша! Ну где твоя логика? Как бы я тебя запихнула в маленькую печку? Ладно бы, на зимней кухне! Но здесь же, в доме, никто не готовит! Да эту печку давно переложить надо! Она дымит!
Все соседи ахали и охали, припоминая, как пару лет назад мама заявилась в костюме Снежной Королевы, который не очень отличался от костюма Бабы Яги, разве что без горба, да вместо золы она напудрила лицо до мертвецкой белизны. Но в тот раз мама открыла окна, нанесла снега со двора в дом и обещала меня «заморозить».
А еще раньше она довела меня до нервного срыва костюмом Цыганки. Цыганами, которые детей крадут, в нашем селе всех детей пугали с младенчества. Так что мои крики были обоснованы.
— Что у вас случилось? Опять Ольга приехала? — приходили соседи, когда слышали мой крик или плач — по любому поводу.
— Ты можешь приехать нормально? — причитала бабушка. — Чтобы дочь тебя узнала?
Мама, глядя на меня, кивнула. Я клацала зубами по чашке с отваром и когда мама ко мне пыталась приблизиться, орала дурниной.
На следующий Новый год она приехала «нормально». Но я опять клацала по чашке зубами и орала на все село. Я даже успела схватить кочергу, чтобы отбиваться от незнакомой женщины. Так просто я решила не сдаваться.
Мама была одета по столичной моде. Она всегда следила за модными тенденциями и привозила мне вещи, которые я не могла носить, поскольку в нашем селе мода не менялась с позапрошлого века. Так вот в очередной Новый год я прибежала домой и увидела сидящую за нашим столом… неприличную женщину. А я уже стала совершенно осетинской девочкой. У нашей гостьи на голове был парик. Совершенно точно. Волосы дыбились на затылке копной. Девочки говорили, это называется «начес», что прямо указывает на неприличность женщины. Нас учили, что мы должны следить за волосами, иначе замуж никто не возьмет. Волосы должны быть длинные, заплетенные в косу. А короткая стрижка — позор семье.
Откуда-то я взяла, что парики носят опозоренные женщины, которым отрезали косу. Но если короткая стрижка с начесом — еще не главный показатель распущенности, то помада на губах — самый наивернейший признак. Женщина, которая сидела в нашем доме, имела не только ярко-красные губы, но еще и глаза со стрелками. А, как говорила наша соседка, «если размалеванная, то падшая. Ее место в Тереке». То есть накрашенная женщина с короткой стрижкой, с начесом, должна стоять на мостике, чтобы утопиться в реке, а не сидеть в нашем с бабушкой доме. И я точно знала — если заговорю с этой женщиной или даже на нее посмотрю, то тоже буду считаться опозоренной. Поэтому я смотрела в зеркало на стене, перепутав падшую женщину с Медузой-Горгоной.
— Машенька, что у тебя с глазами? — спросила опозоренная на три поколения вперед женщина.
Я молчала.
— Почему ты косишь? — Женщина явно была напугана, но я решила не поддаваться на ее уловки. Упорно таращилась в зеркало, чтобы она меня не сожгла взглядом и не превратила в падшую девочку.
— Уходи, — сказала я, — я никому не скажу, что ты здесь была.
— Твою мать, — проговорила женщина.
Поскольку по-осетински к тому моменту я говорила лучше, чем по-русски, то поняла, что женщина спрашивает про мою маму.
— Моя мама живет в большом городе, — ответила я. — Там большие дома и много людей.
— Господи, какой бедный словарный запас, — посетовала женщина.
В этот момент в дом вошла бабушка.
— Почему она косит? — накинулась на нее женщина.
— Кто косит? — не поняла бабушка.
— Маша, она косит. Ей нужны очки.
Тут я зарыдала, уткнувшись в живот бабушки, потому что никто в селе никогда не носил очки. То есть пожилые люди носили очки, а дети — никогда. И я решила, что женщина меня прокляла и я состарилась.
— Опять ты мне ребенка довела, — покачала головой бабушка.
— А что я сделала? — закричала женщина.
— Губы хотя бы сотри. Умойся, — сказала бабушка, отводя меня в дальнюю комнату и укладывая в кровать. — Успокойся, Манечка, это твоя мать приехала и опять тебя испугала.
— Эта опозоренная женщина в парике моя мать? — заорала я на все село.
— Она еще моя дочь, но я же терплю. Так что и ты терпи. Уже прибежали соседки. Они умыли женщину, оказавшуюся моей матерью, и переодели ее в халат. Умытая мама подошла ко мне и обняла. Она пахла как бабушка, цветочным мылом, и была в бабушкином халате. Начес ей тоже смыли и повязали на голову косынку. Я обняла маму и немедленно уснула.
Материал напечатан в журнале «Тверьлайф«.
